Народный проспект - Страница 22

А потом он присаживается на корточки возле меня. Макает мои пальцы в красной жидкости и сует мне их в рот. И спрашивает: "Ну как на вкус?".

Солено-сладкое, красное море.

А потом он меня спрашивает: "Ну, и как оно, наркеша умничающий? Хватит тебе? Ты еще желаешь давать уроки по жизни?".

Я плюнул ему в лицо. И попытался встать.

Мне это удается не сильно, но как-то идет.

Замахиваюсь, но он уворачивается.

Пробую второй раз, но он снова уворачивается.

А потом он бьет, а мне увернуться не удается, и я снова грохаюсь.

Он пинает меня в живот. А потом еще раз. Я и сам сделал бы точно так же. А он снова пинает. Чувствую, что сейчас начну выблевывать собственные кишки, как мой старик.

В голове у меня гудит.

А потом я вижу, как он куда-то звонит.

И я вижу Сильву, которая что-то кричит.

Вижу Морозильника и остальных, как они стоят вокруг стола и держат кружки.

А я валяюсь на полу и только глупо пялюсь.

А тот бывший мусор ходит вокруг меня и по-дурацки скалится.

А Сильва вдруг снимает со стены ружье, которое повесил туда Морозильник. И целится из него в исполнителя.

Какое-то время они глядят друг на друга, и я надеюсь, что она засадит в него все патроны.

И она наверняка так бы и сделала, но не удастся, у ружья ствол давным-давно заварен. И тот мусор вырывает ружье у Сильвы из рук. Глядит на добычу оценивающе и говорит: "Старая, добрая ручная работа. Ладно, беру его в качестве первого взноса".

А потом я вижу, как приходят полицейские. Патруль.

Их двое.

И первый из них говорит: "Так как, кто тут хотел драться, а?".

А второй говорит: "Так у кого здесь проблемы?".

А тот судебный исполнитель указывает на меня.

Меня поднимают.

У меня кружится голова.

Все кружится.

Вся "Северянка".

Весь мир.

Все исчезает.

И я слышу Сильву, как она откуда-то из ужасного далека кричит: "Блин, да оставьте его! Пустите его! Да пускай же кто-нибудь хоть что-то сделает!

А я ужасно рад, что она это кричит.

Только никто ничего не делает, все сидят, уцепившись за свои кружки с пивом.

И Сильва кричит: "Так ведь это все была мелочь, он не хотел драться. Это совершенно нормальный мужик".

И первый полицейский говорит: "Мы только завезем его к доктору. Пани может о нем не беспокоиться".

А второй полицейский говорит: "Вместо носа мокрое пятно. Вы что, пани, не видите? Все будет в порядке".

Я и сам немного улыбаюсь, совершенно нормальный тип. Таким меня хотела видеть мама. Такого мужика желают иметь все бабы. Мама наверняка хотела, чтобы мой старик был совершенно нормальным стариком.

А потом я вижу, как вдруг Морозильник потихоньку встает. Вижу, как он закатывает рукава, как берет кружку в руку и разбивает ее о столешницу. Он идет на помощь. Я вижу те острые, стеклянные и остроконечные грани, в которых преломляется свет.

И думаю про себя: хо-хо-хо, сейчас прольется кровь. Сейчас увидите, трусы. Если Морозильник кого бахнет, так уже не два здания обрушатся, а целый город. Весь Нью-Йорк. В морозильнике очутишься, зараза. Увидишь, почему мы Морозильника Морозильником зовем.

Я вижу, как Морозильник подходит к мусору с кружкой в руке.

Я вижу тот цветок из острых краев, который через мгновение расцветет на лице того мудака замечательным алым цветом. Быть может, нам не следовало бы Морозильника Морозильником называть, а только Цветочником.

Никто не умеет так замечательно высаживать цветов на рожах, как он.

Но мусор положил ружье на столе и вышел ему напротив:

- Чего из себя дурака строишь?

И неожиданно Морозильник замерзает. Он не двигается с места, и они играют в гляделки с тем придурком.

И тут Морозильник кладет разбитую кружку на стол.

И мусор говорит:

- Какой вежливый мальчик.

А потом поворачивается к Сильве и говорит:

- Выпивка для всех, я плачу.

И бросает на стойку пять кусков. А я еще вижу, как банкнот медленно выпадает из его ладони, как он медленно-медленно планирует, и в тот самый миг, как он касается стола, меня внутри пронзает боль. А потом меня вытаскивают на двор, и патруль садит меня в машину. А тот бывший мусор что-то им говорит.

Но вот что он говорит, я не слышу.

Сижу в машине. В голове гудит. Все крутится. Бывший мусор махает нам, в его руке старое ружье.

А перед "Северянкой" еще мелькнул Морозильник.

И Сильва. Плачет и ругается.

А тот гад все так же только скалится.

Из автомобиля вижу наш массив. Дома и ясли, и детский сад, и начальную школу, и ПТУ, и лицей, и поликлинику.

А потом я вдруг уже не вижу домов, а только высокие деревья.

Я нахожусь где-то в дремучем лесу, давным-давно поглотившем все дома. И вместо огней квартир я вижу глаза диких зверей. Я закрываю глаза и слышу звуки леса. Слышу всех зверей, которые призывают меня к себе. Я закрываю глаза и чувствую, как расплавляюсь в соленом и сладком багровом море, которое вытекает у меня из носа в горло.

Водопад, который рвется вверх.

Соленый мармелад.

А потом я вижу его на перекрестке.

Вижу того волка.

Волка-одиночку.

XVII

Дед мне рассказывал, что когда английские летчики в последний раз бомбардировали Эссен, он сбежал. Он дал железнодорожникам сигареты в качестве взятки, а те выдали ему билет. Доехал он до самых пригородов Дрездена, а дальше ехать уже было никак. Дрезден и сам был после недавней бомбардировки.

Дед шел через уничтоженный, сожженный пейзаж, который недавно еще был городом.

Он шел среди тех теней, и никто не обращал на него внимания, потому что он сам тоже был тенью. Он прошел те равнины из кирпича. А потом перешел Рудные Горы и очутился в Чехии. Он продолжал идти, избегая городов, избегая деревень, избегая солдат и людей, прошел через весь Судетский Край и заснул в лесу. Только там его и поймали.