Народный проспект - Страница 16

- Ну, курить травку – это не колоться.

- Блин, Сильва, ведь тогда все немного принимали. Это просто были такие послереволюционные времена. Кто хотел, тот бухал, кололся, устраивал чего-нибудь и ходил на концерты. Кто-то больше, кто-то меньше. В этом и была та самая эйфория. В этом и была вся эта революция. Так что я не был каким-то придурочным наркешей. У меня все было под контролем. Я сам вышел из всего этого. И сейчас со мной все в порядке, я чистый. Я в порядке.

- Из этого ты вышел в тюряге.

- Блин, и что это должно быть?

- И в психушке.

- Бли-и-ин…

Морозильник говорил.

- Морозильник нихрена не знает. Морозильник должен держать хавало на замке. Он и сам был в тюряге.

- Так и ты тоже был.

- Так что с того? Меня засыпали. Слушай, я просто хотел поучаствовать в одной забаве, немного подработать, покрепче встать на ноги, но вот откуда взять бабки, или как? Так что как-то раз сунул под водительское кресло немного травки и привез из Югославии сюда. И что? Кто знает, может это вообще не наркотики были. Я был мелкой рыбкой. Козлом отпущения. Меня задержали на границе, и в тот же момент проехало три большегруза, набитых травкой. Вот как оно бывает. Ты, блин, не имеешь об этом ни малейшего понятия. Свое я отсидел. И теперь я чист. Получил урок по жизни, и как вижу наркешу, который выпрашивает у меня десятку на билет домой, так я сразу же, своими руками, даю ему урок.

- Раз уж сам плучил урок, так теперь и не нервничай.

- Я и не нервничаю. Но меня достает, что ты приебываешься.

- Я не приебываюсь.

- Блин, ведь пребываешься же.

- Просто, меня это интересует.

- Послушай, у меня имеется работа. Я крашу крыши. У меня есть своя жизнь. У меня есть свое жилище. Я плачу налоги. Плачу в пенсионный фонд. Алименты плачу. Никакой идиотской ипотеки на мне нет. И долгов на мне нет, как на некоторых.

- Ну спасибо тебе.

- Я давным-давно уже со всем этим справился, понятно? Я доволен жизнью и не желаю, чтобы кто-нибудь совал в нее жизнь, точно так же, как ты не хочешь, чтобы ктьо-то совал нос в твои дела. И я не хочу, чтобы кто-нибудь ко мне приебывался, точно так же, как и ты сама. Ясно?

- Ясно.

- Ну и хорошо. Я рад, что мы, наконец, понимаем один другого.

- Ну.

- Супер.

- Знаешь, чего я думаю?

- И что?

- Что тебя там тогда вообще не было.

- Слушай, я не обязан тебе ничего доказывать. И никому не должен. Я там был. Это что – допрос?

- Нет.

- Тогда, блин, что это?

- Да ничего. Мне все равно. Я устала. И хочу спать.

- Ты во что задумала?

- А ты что задумал?

- Я был там. И точка.

- Ты всего лишь обычным малым трусливым обманщиком.

Она встает с кровати и одевается.

- Что случилось? Ты же говорила, что хочешь спать…

- Да, но не здесь.

- Останься…

- Только не говори мне, где мне следует быть.

- Чего у тебя: заскок?

- Все вы трусы. Все только пиздите. Хвастаетесь. Все хотите засрать мне жизнь…

- Тогда зачем ты пришла со мной?

- А ты как считаешь?

- Это все, что хочешь мне сказать?

- Да.

Она собирает свои вещи и идет к выходу.

- Konzentration, Junge.

Он резко спрыгивает с кровати и хватает ее за руку.

- Блин, со мной ты так разговаривать не будешь.

- Разговаривать с тобой, трус, я буду так, как не захочется. Ты мифоман… Ты наркеша… Ты нищий…

Он ударил ее по щеке.

А потом еще.

И еще раз.

В доме тишина.

Хрупкая тишина.

Они глядят друг на друга.

- Слушай, sorry… Я серьезно, извини…

Она влепила ему пощечину.

И еще раз.

И начала молотить его кулачками.

Он хватает ее и прижимает к себе.

- Sorry. Блин, sorry. Я немного перепил. И потому раздраженный…

Она защищается и молотит его кулаками.

- Отпусти меня!

Он прижимает ее еще крепче.

- Сильва, sorry…

- Отпусти меня, дебил. Отпусти!

Она кусает его. Плачет. Кричит.

- Оставь меня.

Ей удается вырваться.

- Ненавижу тебя!

- Так я же сказал: sorry.

- Ненавижу!

- Сильва…

- Ты что думаешь? Ты, кретин, идиот, дебил. Засранный последний римлянин играется в солдатики. Ради защиты человечества. Мне не нужен защитник. Ты, блин, за кого себя считаешь?

- Сильва, ну извини…

- Идиот!... Ненавижу тебя.

- Блин, а я тебя люблю.

Она уходит. При этом громко хлопает дверью.

Он сам в своей квартире. Ему приходит в голову, что так и должно быть. Идет к холодильнику, вытаскивает пиво. Ему приходит в голову, что все бабы одинаковы. Он открывает бутылку о край столешницы. Немного пены стекает на пол. Он пьет.

Потом вытирает пену с пола.

Во всем панельном доме тишина.

Хрупкая тишина.

Она стоит в коридоре. Вызывает лифт. Ей в голову приходит мысль, что все мужики одинаковы. Все мужики – просто идиоты.

Она заходит в кабину и нажимает на кнопку. Глядит в зеркало, не осталось ли следов на щеках. Лифт съезжает вниз. Она плачет.

Внизу, уже на тротуаре, она закуривает.

Кашляет. Как всегда. Глядит на темное небо над жилмассивом. Туман.

Она идет домой.

Она вызывает лифт, но, в конце концов, поднимается на четвертый этаж по лестнице.

Он лежит на кровати и не может заснуть. Читает и пялится в потолок. И снова читает. А потом встает и делает отжимания. Тридцать. Пятьдесят. Сто. Двести. После этого идет принять душ. Осматривает свои шрамы. Открывает пиво. Ложится в постель и наконец-то засыпает.

Она в это же самое время долго сидит на краю ванны. Курит и кашляет. Глядит на себя в зеркале и считает морщины. Затем глядит на два своих шрама. Открывает пиво.

Наполняет ванну, позволив теплой воде капать.

Засыпает.

А потом в двери стучит ее дочка, потому что уже половина седьмого. Спрашивает, все ли в пордке.

Она усмехается.