Народный проспект - Страница 20

К оглавлению

А старик хватался за живот и всякий раз говорил:

Сталинград.

И сам же над этим смеялся.

И мама тоже над этим смеялась.

А потом он поднимался, шел в туалет, а мы слышали бомбардировку русских и немецких дивизий.

Мы слышали не кончающуюся канонаду.

А мама включала радио и говорила: "Ну так".

И глядела на нас, и улыбалась.

И мы тоже улыбались.

Я радовался, когда мама улыбалась. Мне вообще нравится, когда бабы улыбаются. И я скажу тебе: сделать так, чтобы баба улыбалась, означает больше, чем хорошенько ее оттрахать.

Но вот потом, когда старик начал выблевывать внутренности, в дом уже никто не улыбался.

XIV

И теперь я уже знаю, на что глядел тогда мой старик.

Я уже тоже умею так глядеть. Он видел в том лесу, что было раньше. И видел то, что будет. Как в этом самом лесу и болоте, из которых вышли, заново постепенно пропадем. Мы, и весь Северный Город.

И я все имею от него, и тоже никогда не простужусь. Никогда, хотя целый день нахожусь на дворе и смешиваю краски, и крашу крыши панельных домов.

По кругу.

Зачистить.

Перемешать.

Развести.

И красить.

Краска по краске.

Слой на слой.

История на историю.

А когда уже закончу, начинаю по-новой с другой стороны, потому что краска, это такая зараза, которая хорошенько никогда не продержится.

Зачистить.

Перемешать.

Развести.

И красить.

Краска по краске.

Слой на слой.

История на историю.

Прикрыть.

Ты обязан быть сильным.

Ты обязан уметь преодолевать слабые моменты.

А они придут.

Иногда, когда я стою на краю крыши и гляжу вдаль, и снова вниз и вдаль, и снова на лес, и когда дует ветер, а у меня в руке кисть, а в другой – сигарета, я размышляю над тем: как бы оно было упасть вниз. Как бы оно было, сверзиться на какую-то машину внизу. Перевалиться через ограждение, как мой старик, и в абсолютной тишине сверзиться вниз. Позволить втащить себя в могилу земли. Стать удобрением для тех растущих деревец, которые когда-то вновь поглотят этот жилмассив. И когда я касаюсь края крыши, клянусь, чувствую вибрацию. Я чувствую, как все постепенно, совершенно незаметно снова сползает в топь.

Я не мгу дождаться этого исчезновения.

Это вот исчезновение и есть моей целью.

Лишь когда исчезнет нечто старое, нечто новое способно появиться.

И в такие моменты там, наверху, я размышляю над тем, как бы это было: не быть, не существовать. Не иметь беспокойств и волнений. Не драться. Но через мгновение я говорю себя: Вандам, ты придурок, ты чего пиздишь? Жизнь прекрасна, и нефег плакаться над собой, да, может несколько вещей тебе и не удалось, но ведь, блин, оно у каждого так бывает. Все сразу выиграть не могут, а плакаться над собой – это конец.

Об этом знал Наполеон. Об этом знал Цезарь. Гавел в тюрьме тоже знал.

Ты должен сражаться, сдаваться не можешь.

Тебе некуда убегать.

Ты должен сражаться.

Ты должен делать отжимания.

Ты не можешь быть трусом.

Ты обязан.

Пока можно.

Konzentration, Junge.

И… Пошел!

Зачистить.

Перемешать.

Развести.

И красить.

Краска по краске.

Слой на слой.

История на историю.

Прикрыть.

Потому-то мои руки и пальцы в черной краске, которую не удается смыть. В один прекрасный день я буду весь черным от этой краски, буду весь черным словно негр, который мне никак не мешает, если только он не гадит. Один такой ходил со мной в начальную школу, кубинец или, точнее, наполовину кубинец. Его старик был электриком, с нашего массива, а его матерью была кубинка, он сделал ей короеда в Гаване. Мы называли его Фиделем. Хороший был парень. Тоже умел драться, но потом в армии его переехало танком.

Но это уже другая история.

Прежде всего, ты должен чувствовать вибрацию. Только, все равно, нельзя иметь уверенности, что у тебя в жизни выйдет. А случиться может все. У каждого есть право на ошибку. А самое главное, не обосраться.

Подкинь-ка дров в костер.

И дай мне выпить.

А ты знаешь, что кора вяза лечит?

Отвар из листьев может тебя убить, а кора способна тебя спасти.

Ее прикладывают к ожогам. Ее же прикладывают и к кровоточащим ранам. Старая добрая дезинфекция. Возьми нож, отрежь приличный шмат. И еще один. Да, так. Нет. Это не кровь. Это всего лишь краска. Так, приложи мне на лицо. Вокруг носа. На лоб. На горло. На живот. На руки. На ноги.

И дай мне выпить.

Что там говорят воины?

Сколько их здесь?

Я ничего не слышу.

Но это хорошо, что они здесь.

Мне холодно.

Нет, все нормально. Это всего лишь краска.

Прикури мне сигаретку. Дай-ка.

XVI

И снова я перескакиваю во времени.

Я сижу в "Северянке".

Здесь и сейчас.

На баре в вазоне бедствуют цветы. Розы. Я купил их Сильве в рамках извинений. Хотя мне и казалось, что ничего плохого я ек делал. Но так уж в мире бывает, что это мужик должен перед бабой извиняться. Это тоже запомни.

Не могу сказать, чтобы ее это как-то тронуло. Но цветы взяла.

Мужики спрашивали: и что все это должно значить. Ну я и сказал им, что у нее были именины, а что? И мужики спрашивали, а когда? Тогда я им ответил, что, ясен перец, на Сильву, раз уж ее зовут Сильвой. И они на это купились.

Ну а потом мы снова выпиваем и жалуемся на целый свет.

На политиков, на Суперчехов и на баб, и на всех, которые нас когда-либо не понимали.

День идет к концу, и уже вечер. А потом почти что ночь.

И вдруг в дверях появляется один такой тип, что просто мечтает получить урок по жизни. Это такой, кто хвастается и пиздит, и приебывается к Сильве.

И мне не нравится, что он приебывается к Сильве.